Выступление на Втором Методологическом конгрессе (18-19.03.1995 г.)
Композиционно мой доклад состоит из семи блоков. В первый блок я поместил достаточно формальные вводные замечания к докладу. В нем я также хочу изложить мое видение ситуации обсуждения темы Конгресса, которая сложилась к моменту моего выступления — эта ситуация на протяжении двух дней уже несколько раз обозначалась (и даже каким-то образом оценивалась из прагматического пространства как ситуация «не очень хорошая») через множественность знания, множественность форм существования организованностей и множественность миров, если хотите в онтологическом диалоге и т.п.
Формальная сторона построения доклада для меня является достаточно сложной в техническом преодолении потому, что разрозненные фрагменты, разрозненные плоскости, на которые выворачивается содержание доклада, должны быть пройдены в моем докладе в каком-то одном дискурсе. Те из вас, кто слышал мой доклад на первом методологическом конгрессе, может быть помнят, что я пытался в тот раз представить в докладе некоторый текст (который предварительно тогда был роздан) совершенно фрагментарный, состоящий из мозаичных кусков, чтобы позволить каждому слушателю собирать из них необходимую ему конструкцию.
Сегодня, напротив, я собираюсь представить сообщение, в котором множественность, разнородность и разнообразие должны быть вывернуты в некоторое пространство и собраны. Здесь для меня важна процедура пропускания некоего пространства через точку с последующим вытягиванием в линию, по аналогии с тем, как мы выворачиваем, вытягиваем в линию речь, когда строим повествование.
При этом (в отношении к формальному требованию) здесь возникают ситуации воспроизведения, слушания и восприятия речи. Если подходить к анализу речи с точки зрения восприятия, то надо рассматривать ситуации, в которых мы осуществляем то, что немецкие психологи называют «симультанированием субсцессивного ряда», т.е. выстраивание в нечто целое отдельных слов, звуков, фрагментов, которое понимается или берется как суждение, продолжение или еще что-то.
Если подходить к анализу речи с точки зрения говорения, воспроизведения, то нужно проводить обратную процедуру — задавать дискретности того, что исходно было целым, а может быть и несколькими разными целыми.
При таком формальном рассмотрении мы понимаем, что далеко не всегда эту линейность удается выдержать даже в таком классическом линейном примере как устная речь, когда как будто бы вся речь вытягивается по времени — одно слово за другим. Например, известный прецедент — построение фразы в немецком языке в прошедшем времени, где какие-то блоки предложений, например, сказуемое, могут обрамлять содержание предложения — одна часть сказуемого стоит в начале предложения, а другая — в конце, — и между этими двумя разорванными частями умещается достаточно большой блок содержания, который непонятен при отсутствии хотя бы одной из частей этого сказуемого.
Это рассуждение мне нужно было для того, чтобы задать два вопроса, выводящих на исходную аксиоматику, необходимую мне для рассмотрения реализационных категорий чего бы то ни было, в том числе и мыследеятельности, а именно: как возможен вообще дискурс и каковы возможны действия в исходной ситуации, описываемой как множественность форм существования организованности, мышления и деятельности или множественности миров?
И здесь приходится выделять, как минимум, две установки помимо тех, о которых, правда в иной форме, говорил Петр Георгиевич в своем докладе, говоря о двойственности полагания некоей организованности в виде ядра и пространства, которое осуществляется в одном не расчлененном акте. (Мы расчленяем эти два полагания только в мысли.).
Помимо этих двух интенциональных полаганий мне еще необходимо учитывать познавательную установку, с одной стороны, и реализационную установку, с другой. На растяжке этих установок возникают категории, которыми мы пользуемся в предметном знании, в философии, а как становится понятным из сегодняшних обсуждений и дискуссий), в методологии. (В методологии, на мой взгляд, «шлейф» или «родовая травма» происхождения из неотрефлексировавшей себя как методология философии, например, марксизма тянется до сих пор. Хотя мы и называем подход деятельностным, но описываем, задаем нашу исходную онтологию дискриптивно. Мы все-таки в натуралистических формах опредмечиваем ее так, как это традиционно принято в эпистемических подходах, предшествовавших возникновению методологии, или тех, из которых методология произошла).
Выделение этих разнонаправленных установок — познавательной и реализационной — позволяет пометить своеобразное место для мышления. Например, в диамате аналогичное место возникает из триады, задающейся восхождением от непосредственного созерцания через мышление (или как это обозначалось в марксизме абстрактное мышление) к практике. Эта триада задает особую форму размещения мышления в пространстве, которое ей же и задано.
Сама идея восхождения, заданная этой триадой, если рассматривать ее в установках полагания или в интенциях, которые были помечены еще и в средневековой схоластике, задает в этом плане не двойственное, а даже некоторое тройственное полагание, поскольку в рамке практики стали отождествляться практика и мышление как некоторая организованность в деятельности. Эта организованность на уровне грамматического или языкового анализа может отождествляться с некоторым квантором или логическим оператором типа того, как она была задана, например, в исходной программе 1958 года — “Исследование мышления как деятельности”. Вот этот квантор — “мышление как деятельность” задает исходно две организованности — организованность практики и организованность мышления как того, что подлежит исследованию, рассмотрению, описанию, онтологизации, объективации и проч.
Но здесь присутствует еще третий момент или третий элемент — то самое непосредственное созерцание, которое создает для этой конструкции мышления в пространстве практики или деятельности, — еще некоторую зону напряжения или проблемности.
Я употребляю словосочетание «непосредственное созерцание» и пока не буду отходить от предзаданной терминологии, чтобы не усугублять положение дел, но через отсылку к тому , что мы могли наблюдать сегодня утром, я все-таки постараюсь сменить номинацию этих вещей, хотя думаю, что мне удасься презентировать мысль безотносительно к терминологии и словам.
Очень характерный момент утреннего заседания был связан со словом «бред».
Когда я приехал сюда вчера утром, первым человеком, которого я встретил, был А.А.Тюков, приветствовавший меня следующими словами: (я пропускаю моменты касающиеся только нас двоих) «Журнал не место для коммуникации. Коммуникация осуществляется непосредственно в живой форме — в семинаре. И моя основная забота теперь — восстановить семинар таким, каким он был в те годы» (когда А.А.Тюков был членом ММК доигрового периода).
Мне это утверждение кажется достаточно спорным и сомнительным. Можно ли назвать то, что сегодня происходило, коммуникацией, несмотря на то, что в этом участвовали «гранды», «священные коровы» и проч., как здесь было сказано, или еще кто-то того периода ММК, когда существовал сам методологический семинар?
В тот момент, когда один из участников коммуникации называет текст или доклад другого словом «бред», произведенная квалификация меня выводит в пространство непосредственного созерцания данности, где люди в «коммуникации» не обращают внимания на культуру построения текста, на попытки схватывания содержания, схематизации и т.д., а отвергают говоримое сразу же, непосредственно на уровне данности. Т.е. для одного из коммуникантов то, что он говорит, является непосредственно данным, и на этом он разворачивает некоторую рефлексию и мыслительную конструкцию, для другого эта мыслительная конструкция не имеет никакого значения в силу того, что он отвергает самое данность. При всем при том, что это осуществляется на фоне некоторой рефлексивности методологического сообщества.
Рефлексивность состоит в данном случае в том, что никто не претендует на знание того, как нечто есть на самом деле или то, что он протащит сюда что-то в виде такой наивно-реалистической установки непосредственной данности.
Все это понимают и, тем не менее, разоформление средств, схем и какой-то рафинированный дискурс доходит до той точки, когда столкновение, отвержение возникает на уровне вот этой самой непосредственной данности.
При этом я понимаю, что триада — непосредственное созерцание, абстрактное мышление и практика — на сегодняшний день является уже некоторым анахронизмом . Существует более современная схематизация схватывания вот этого пространства. Например, можно отметить феноменологические попытки, когда в онтологемах сознания формулируется такая данность как-то: зафиксированное в протокольных суждениях. Оно фиксируется в них, что называется присутствием или непосредственной данностью — da sein некоторого феноменального мира, а затем уже над этим строится некоторое номинатическое пространство или феноменологическая критика. Это позволяет утверждать, что дано как бы двойное присутствие, с одной стороны, некоторая данность дофеноменальная или феноменальная в некотором отношении и, с другой стороны, соответственно, рафинированные конструкции сознания, которые получаются в результате критики.
Что касается схемы мыследеятельности, то в ней неявным образом содержится примерно та же самая конструкция. Но она выглядит немного по-другому. Я сейчас не буду рисовать схемы мыследеятельности, просто помечу три слоя, которые в ней вычленяются. Чистое мышление, мысль-коммуникация и мыследействование, внутри которых заключено тоже двойное полагание — двойственное полагание данностей или присутствие da sein того, что непосредственно фиксируется в чистом мышлении как материала мышления, материала коммуникации, материала мыследействования. При этом двойственное полагание в самом грубом виде может быть обозначено таким образом: есть данность, есть рефлексия и некоторые процедуры или техники, осуществляющие или позволяющие осуществить переходы, перебросы, выворачивание одного в другое, и на каждом из слоев эта парность, эта диада так или иначе соблюдается.
Но когда мы реализуем познавательную установку, или когда суждение, наша способность суждения, в явном или не явном виде базирующаяся на познавательной установке, имеет дело вот с этой двойственностью, т.е. с тем, что может быть либо непосредственно дано, либо в других конструкциях дано в организованности материала для некоторым образом познающего суждения или познающей рефлексии и самих форм организации мышления и рефлексии, то для познавательной установки и в рамках познавательной установки этого вполне достаточно. И если мы начинаем говорить о реализационных категориях, то по существу сохраняя все те же самые номинации, мы оказываемся перед такой парадоксальностью, которая в разных подходах, в разных онтологиях фиксируется совершенно по-разному. Например, если бы производить критику натуралистического подхода в форме такого рафинированного сциентизма, то мы обнаружим, что такие категории как сознание, психика и отражательная способность вводятся туда контрабандой для заполнения некоего провала в сциентизме, вызванного наличием фигурой наблюдателя, который исходную сциентистскую установку пытается исключить из конструкций, получающихся в результате реализации научного подхода. А поскольку исключить это не удается, то там возникает некоторая промежуточная инстанция, наполняемая особой «объяснительной» силой, как сознание или способность отражения того, что в исходном варианте берется как данность или неоформленная материя.
Наверное, наилучшим образом девиз или лозунг такого подхода, такого отношения сформулирован был епископом Беркли как per ciper, т.е. быть действительным можно только после того, как нечто побывало в восприятии или ощущении. Наверное, это такая максима, догма, догматика познавательной установки, которая реализуется в натуралистическом подходе. Независимо от этого инженерия, инженерное знание или инженерный подход, который надстраивается над естественнонаучным натурализмом, в общем-то с этой установкой, не считается, поскольку инженерия реализует в природном материале или в материале, который понимается и трактуется как природный, все-таки некоторые рациональные конструкции, математические объекты или изобретения чистого мышления.
Что касается реализационных категорий мыследеятельности, то я бы сказал, что «максиму» Беркли пришлось бы заменить на какую-то примерно следующую: что нет ничего в действии (или нет ничего в реализации), чего до этого не было бы в мышлении. Отсюда сама конструкция схемы мыследеятельности, которая так или иначе задавала онтологические поля или онтологическое поле для СМД-методологии периода игрового движения.
Уже сходная марксистская конструкция, которую я нарисовал вначале, исходя из триады — «непосредственное созерцание», «абстрактное мышление» и «практика» (или «деятельность») — являлась пространством, в котором организующее мышление имело место быть или могло существовать. В СМД-методологии мышление, видимо, становится тем пространством или той рамкой, о которой не говорят, но которая во всем сказывается. И поэтому, когда мы говорим о реализационных категориях в мыследеятельности, нам приходится конструировать как бы обратный ход — от мышления к чему-то неорганизованному, которое, как непосредственная данность или то, что складывается протокольным суждением, как бы не существует, потому как это должно рассматриваться в виде предельной пустоты и предельного нечто, которое способно обрести статус хоть какого-нибудь существования в локальной реализационной конструкции того или иного подхода, только там обретя определенную организацию. Поэтому мышление вносит эту организацию и тем самым делает это «нечто» существующим. Но это как бы общая констатация, общая установка.
Я бы рискнул заявить о том, что основная проблематика современной методологии — любой, не только СМД-методологии, — упирается или натыкается на то, что еще неокантианцы называли «гуманитарным знанием», и то, что выступило сегодня предметом непонимания на докладе С.В.Попова. В этом месте уже не только слово «бред» является характерным, а характерным было высказывание О.И.Генисаретского о том, что слава Богу, Сергей Валентинович ничего не сказал про гуманитарное — и тем самым спас слушателей от нагрузки еще и в этом плане, поскольку специфика или данность, протокольность гуманитарного создает особое напряжение в мышлении. И это напряжение, с моей точки зрения, связано с тем, что методология гуманитарного знания есть попытка реализации справедливости тезиса Протагора о том, что человек есть мера всех вещей, существующих в том, что они существуют, и не существующих в том, что они не существуют.
Здесь я бы еще раз обратил ваше внимание на свое последнее суждение: дело не в том, прав ли Протагор или не прав в своем очень древнем тезисе о человеке, как мере всех вещей, дело в том, что если мы оказываемся лицом к лицу с ситуацией множественности миров, множественности форм существования чего бы то ни было, то, реализуя познавательную установку, даже в весьма формальных таких конструкциях, например, как у М.Хинтикки, мы можем спокойно и без проблематизации ценностей рассуждать, например, о семантике возможных миров, нарисовать ее в большом количестве на доске и т.д. Но надо иметь ввиду, что после этого возникают претензии, какие возникли на докладе Петра Георгиевича, когда на доске появилось очень широкое пространство со множеством процессов, множеством организованностей, рамок, причем даже не самих рамок, а просто мест для их полагания.
По сути здесь уместно поставить вопрос: а каково место человека в таком множественном мире? Поскольку я, человек не могу исходно мыслить себя множественным, а схватываю себя достаточно цельно, по крайней мере на определенных промежутках своего существования. И зачем, и что мы можем сделать с этой множественностью, как бы мы ее ни описали? М.Хинтикка может описывать семантику возможных миров, поскольку он реализует познавательную установку, а тот, кто работал бы в реализационной установке? Его такое положение вещей, конечно же, устраивать не может. И поэтому, как в свое время Декарт вводил неявным образом через принцип: «я мыслю, следовательно, — существую», человеческое, (я не говорю сейчас про индивидуумы, а человеческое как меру того, что существует и что не существует), здесь также (поскольку дело не в том, что справедлива или несправедлива эта установка как таковая: в ситуации множественности миров это совершенно несущественно) для того чтобы сделать эту установку действительной, соответственно, нужна аксиоматика для простраивания действий дискурса. Эта аксиоматика задается в перетрактовке, в перепонимании, переинтерпретации целого ряда категорий (я здесь их просто намечу) типа: «сознание», «ситуация» и т.д., которые выступают своего рода симуляк-сами (как один из математиков выводил такую категорию «симулякров») того, что не обладает статусом действительного бытия и, тем более, реального, а того, что потенциально реализуемо и может быть реализовано. Отсюда пространство реализации для мышления и мыследеятельности задается набором вот этих симулякров, а дальше уже за счет простроенной и рефлектируемой активности эти вещи реализуются. На этом я бы оборвал свой доклад, хотя я и сознаю, что сказав главное, я просто не обустроил это главное некоторыми необходимыми конструкциями.